Неточные совпадения
— Здесь
почти с буквальной точностью воспроизведены слова, сказанные о стихах А. С. Пушкина писателем-разночинцем Н.
В. Успенским при его встрече с И. С. Тургеневым
в Париже
в 1861 году.
Явился
писатель Никодим Иванович, тепло одетый
в толстый, коричневый пиджак, обмотавший шею клетчатым кашне; покашливая
в рукав, он ходил среди людей, каждому уступая дорогу и поэтому всех толкал. Обмахиваясь веером, вошла Варвара под руку с Татьяной; спросив чаю, она села
почти рядом с Климом, вытянув чешуйчатые ноги под стол. Тагильский торопливо надел измятую маску с облупившимся носом, а Татьяна, кусая бутерброд, сказала...
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал
в груди,
в голове тихую, ноющую скуку,
почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля
писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг
в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело.
Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами,
писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Мужики, конечно, жаловались на малоземелье, на податную тяготу, на фабрики, которые «портят народ», жаловались они
почти теми же словами, как
в рассказах мужиколюбивых
писателей.
— «Чей стон», — не очень стройно подхватывал хор. Взрослые пели торжественно, покаянно, резкий тенорок
писателя звучал едко,
в медленной песне было нечто церковное, панихидное.
Почти всегда после пения шумно танцевали кадриль, и больше всех шумел
писатель, одновременно изображая и оркестр и дирижера. Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно играл на небольшой, дешевой гармонии и ухарски командовал...
— Бессонница! Месяца полтора.
В голове — дробь насыпана, знаете —
почти вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что молчите? Вы — не бойтесь, я — смирный! Все — ясно! Вы — раздражаете, я — усмиряю. «Жизнь для жизни нам дана», — как сказал какой-то Макарий, поэт. Не люблю я поэтов,
писателей и всю вашу братию, — не люблю!
Эти восклицания относились к авторам — звание, которое
в глазах его не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то полупрезрение к
писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и многие тогда,
почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.
Что такое,
в самом деле, литературная известность? Золя
в своих воспоминаниях, рассуждая об этом предмете, рисует юмористическую картинку: однажды его, уже «всемирно известного
писателя», один из почитателей просил сделать ему
честь быть свидетелем со стороны невесты на бракосочетании его дочери. Дело происходило
в небольшой деревенской коммуне близ Парижа. Записывая свидетелей, мэр, местный торговец, услышав фамилию Золя, поднял голову от своей книги и с большим интересом спросил...
И нужно сказать, что теософическая литература
в большинстве случаев поразительно неинтересна и скучна, роковая печать бездарности лежит на всех
почти теософических
писателях.
Писатели в своих романах и повестях большею частию стараются брать типы общества и представлять их образно и художественно, — типы, чрезвычайно редко встречающиеся
в действительности целиком и которые тем не менее
почти действительнее самой действительности.
Просто по владычней милости фамилия,
в честь французскому
писателю, да и все тут.
Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты —
почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества
в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые
писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока...
Встреть моего
писателя такой успех
в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет
почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко всему — и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой — и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и
почти счастливый.
Клеопатру Петровну просто мучила ревность: она всюду и везде видела Анну Ивановну, а прочего ничего
почти и не слыхала; что касается до m-lle Прыхиной, то ее равнодушие должен я объяснить тоже взглядом ее на литературу: достойная девица эта, как мы знаем, была с чрезвычайно пылким и возвышенным воображением; она полагала, что перу
писателя всего приличнее описывать какого-нибудь рыцаря, или, по крайней мере, хоть и штатского молодого человека, но едущего на коне, и с ним встречается его возлюбленная
в платье амазонки и тоже на коне.
— Ежели верить Токвилю… — начинают шептать его губы (генерал — член губернского земского собрания,
в которых Токвиль, как известно, пользуется славой
почти народного
писателя), но мысль вдруг перескакивает через Токвиля и круто заворачивает
в сторону родных представлений, —
в бараний рог бы тебя, подлеца! — уже не шепчет, а гремит генерал, — туда бы тебя, христопродавца, куда Макар телят не гонял!
— Смеется…
писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я
в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его
честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему
в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
Вот почему убежденный
писатель, действующий
почти исключительно
в городских центрах, так часто встречается с резкими превращениями
в читательской среде.
Автор однажды высказал
в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали
в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего
почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни
почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский
писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
И я вот, по моей кочующей жизни
в России и за границей, много был знаком с разного рода
писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел
честь представляться
в качестве русского путешественника, и, признаюсь,
в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака
писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
Великий
писатель квартировал
в доме своей сестры, жены камергера и помещицы; оба они, и муж и жена, благоговели пред знаменитым родственником, но
в настоящий приезд его находились оба
в Москве, к великому их сожалению, так что принять его имела
честь старушка, очень дальняя и бедная родственница камергера, проживавшая
в доме и давно уже заведовавшая всем домашним хозяйством.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший
в конце царствования Александра I
почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал,
писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Послушаешь и
почитаешь статьи и проповеди,
в которых церковные
писатели нового времени всех исповеданий говорят о христианских истинах и добродетелях, послушаешь и
почитаешь эти веками выработанные искусные рассуждения, увещания, исповедания, иногда как будто похожие на искренние, и готов усомниться
в том, чтобы церкви могли быть враждебны христианству: «не может же быть того, чтобы эти люди, выставившие таких людей, как Златоусты, Фенелоны, Ботлеры, и других проповедников христианства, были враждебны ему».
Так говорит сам Наполеон, так говорят
почти все французские
писатели; а есть люди (мы не скажем, к какой они принадлежат нации), которые полагают, что французские
писатели всегда говорят правду — даже и тогда, когда уверяют, что
в России нет соловьев; но есть зато фрукт величиною с вишню, который называется арбузом; что русские происходят от татар, а венгерцы от славян; что Кавказские горы отделяют Европейскую Россию от Азиатской; что у нас знатных людей обыкновенно венчают архиереи; что ниема глебониш пописко рюскоф — самая употребительная фраза на чистом русском языке; что название славян происходит от французского слова esclaves [рабы] и что, наконец,
в 1812 году французы били русских, когда шли вперед, били их же, когда бежали назад; били под Москвою, под Тарутиным, под Красным, под Малым Ярославцем, под Полоцком, под Борисовым и даже под Вильною, то есть тогда уже, когда некому нас было бить, если б мы и сами этого хотели.
Из многих случаев этого угождения господствующему образу мыслей укажем на один: многие требуют, чтобы
в сатирических произведениях были лица, «на которых могло бы с любовью отдохнуть сердце читателя», — требование очень естественное; но действительность очень часто не удовлетворяет ему, представляя множество событий,
в которых нет «и одного отрадного лица; искусство
почти всегда угождает ему; и не знаем, найдется ли, например,
в русской литературе, кроме Гоголя,
писатель, который бы «
в подчинялся этому требованию; и у самого Гоголя за недостаток «отрадных» лиц вознаграждают «высоколирические» отступления.
Можно сказать, что
в продолжение двух лет своего издания он совмещал
в себе
почти всю литературную деятельность русских
писателей того времени.
(33) Муравьева здесь два стихотворения: «Письмо к *» (ч. I, ст. XXXII) и «Время» (ч. II, ст. XVI).
В одной критике («Собеседник», ч. IV, ст. XVI) эти стихотворения признаны справедливо очень дурными и названы опытами молодого
писателя.
В самом деле, не имея
почти никакого содержания, по языку стихи эти могут быть сравнены разве с творениями Петрова.
В «Собеседнике» участвовали
почти все те же
писатели, которые участвовали
в «Вестнике»; из «Вестника» перепечатывал «Собеседник», особенно
в первых частях своих, значительное количество статей, иногда сказывая об этом, а иногда и умалчивая (5).
(39) См. митрополита Евгения «Словарь светских
писателей», часть II, стр. 10 и 158. Очень может быть, что это показание тоже неверно.
В «Собеседнике»
почти нет ученых статей. Разве сочинение «О системе мира» можно, приписать одному из академиков?
Замечательно, что этот грек Бенардаки, очень умный, но без образования, был единственным человеком
в Петербурге, который назвал Гоголя гениальным
писателем и знакомство с ним ставил себе за большую
честь!
Когда здесь жил,
в деревне, Рафаил Михайлыч [Рафаил Михайлыч — Зотов (1795—1871),
писатель и драматург, театральный деятель, автор широко известных
в свое время романов «Леонид или черты из жизни Наполеона I» и «Таинственный монах».], с которым мы были очень хорошо знакомы и
почти каждый день видались и всегда у них брали книги.
Вероятно,
в первых его опытах отзывалось влияние этих
писателей не только
в составе стиха, но и
в тоне и
в устройстве целого произведения; но
почти все свои стихи, писанные
в то время, уничтожил сам автор, а
в позднейших его стихотворениях совсем незаметно ничего ни ломоносовского, ни державинского: и язык и содержание их отличаются самобытностью и оригинальностью.
Иван Михайлович. Чего не взбредет
в эту башку! Это кто тебе наврал? Эх, матушка, не нам с тобой судить про этого человека. Я не знаю отца, который бы за
честь себе не
почел родство с таким человеком. Да и терпеть не могу загадывать и сватать. Какой бы он ни был. Власть божия, а нам толковать нечего. Человек замечательный,
писатель. И, уж верно, не на деньгах женится. Это верно.
В 1860 г. по совету
писателя его старший брат М. М. Достоевский перевел этот роман на русский язык.] употребил
почти такой же прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право) вести записки не только
в последний день свой, но даже
в последний час и буквально последнюю минуту.
[Самосознание народных масс] далеко еще не вошло у нас
в тот период,
в котором оно должно выразить всего себя поэтическим образом;
писатели из образованного класса до сих пор
почти все занимались народом, как любопытной игрушкой, вовсе не думая смотреть на него серьезно.
— Я хотя и не
писатель, но не смей говорить о том, чего не понимаешь.
Писатели были
в России многие и пользу принесшие. Они просветили землю, и за это самое мы должны относиться к ним не с поруганием, а с
честью. Говорю я о
писателях как светских, так равно и духовных.
Но влияние может быть и скрытое. Тургенев незадолго до смерти писал (кажется, П.И.Вейнбергу), что он никогда не любил Бальзака и
почти совсем не читал его. А ведь это не помешало ему быть реальным
писателем, действовать
в области того романа, которому Бальзак еще с 30-х годов дал такое развитие.
Личных отношений у нас с ним
почти что не установилось никаких.
В памяти моей не сохранилось даже ни одного разговора со мною как с молодым
писателем, который стал постоянным сотрудником журнала, где он играл уже первую роль.
Меня тогдашние парижские волнения не настолько захватывали, чтобы я для них только остался там на неопределенное время.
Писатель пересиливал корреспондента, и я находил, что Париж дал мне самое ценное и характерное
почти за целых четыре года, с октября 1865 года и по январь 1870, с перерывом
в полгода, проведенных
в Москве.
Правда, как писатель-беллетрист я
почти что ничего не сделал более крупного, но как газетный сотрудник я был еще деятельнее, чем
в Париже, и мои фельетоны
в"Голосе"(более под псевдонимом 666) получили такой оттенок мыслительных и социальных симпатий, что им я был обязан тем желанием, которое А.И.Герцен сам выражал Вырубову, — познакомить нас
в сезон 1869–1870 года
в Париже, и той близостью, какая установилась тогда между нами.
Нас рано стали возить
в театр. Тогда все
почти дома
в городе были абонированы.
В театре зимой сидели
в шубах и салопах, дамы
в капорах. Впечатления сцены
в том, кому суждено быть
писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило развития.
Это была не только у нас, но и во всей Европе совершенно исключительная душевная связь. Известно из воспоминаний Герцена ("Былое и думы"), как зародилась эта дружба и через какие фазы она перешла. На Воробьевых горах произошла клятва во взаимной приязни двух юношей,
почти еще отроков. Тогда уже
в них обоих жили задатки будущих"свободолюбцев", намечена была их дальнейшая судьба общественных борцов, помимо их судьбы как
писателей.
"Некуда"сыграло
почти такую же роль
в судьбе"Библиотеки", как фельетон Камня Виногорова (П.И.Вейнберга) о г-же Толмачевой
в судьбе его журнала «Век», но с той разницей, что впечатление от романа накапливалось целый год и, весьма вероятно, повлияло уже на подписку 1865 года. Всего же больше повредило оно мне лично, не только как редактору, но и как
писателю вообще, что продолжалось очень долго, по крайней мере до наступления 70-х годов.
У французских
писателей, особенно если они добились известности, всегда найдете вы больше писательской исключительности и самопоглощения своим писательским"я". С кем я ни беседовал из них на моем веку, мне бросалось
в глаза их полное
почти равнодушие ко всему, что не их дело, их имя, их писательские успехи.
Петербургское товарищество
писателей выпустило один сборник, две-три книжки второстепенных
писателей и через год уже совершенно завяло. Все разругались, рассорились, повыходили из товарищества с хлопаньем дверей, издательской стороной дела все больше завладевал книготорговец Аверьянов,
в конце концов при издательстве остался
почти один
В.
В. Муйжель.
Я сказал: для меня этот мальчик теперь
почти совсем чужой. Пожалуй, это не совсем верно. Не знаю, испытывают ли что-нибудь похожее другие, но у меня так: далеко
в глубине души,
в очень темном ее уголке, прячется сознание, что я все тот же мальчик Витя Смидович; а то, что я — «
писатель», «доктор», что мне скоро шестьдесят лет, — все это только нарочно; немножко поскрести, — и осыплется шелуха, выскочит маленький мальчик Витя Смидович и захочет выкинуть какую-нибудь озорную штуку самого детского размаха.
В то время
почли бы такое прозвание слишком низким; мода, а за нею художники,
писатели и весь хотя несколько образованный люд, лезли во что бы ни стало на высоты недосягаемые.
Устроены были при заводе двухнедельные курсы для отправляемых на колхозную работу, и
в середине января бригада выехала
в город Черногряжск, Пожарского округа [Город Пожарск встречается и
в более ранних произведениях Вересаева (например,
в повести «Без дороги» — 1815 г.). Под этим названием
писатель выводит свой родной город Тулу.]. Ехало человек тридцать. Больше все была молодежь, — партийцы и комсомольцы, — но были и пожилые.
В вагоне
почти всю ночь не спали, пели и бузили. Весело было.
Весь мир обернулся лицом к востоку, откуда должно взойти новое солнце, и страстно ждал его восхода, а русский
писатель все еще созерцал гаснущие краски заката Здесь еще плохую службу сослужил нашей литературе ее ограниченный,
почти кастовый „реализм“, тот, что синицу
в руках предпочитает журавлю
в небе и порою самым добросовестным образом смешивает себя с простою фотографией.
Буржуазный строй у нас,
в сущности,
почти не считали грехом, — не только революционеры-социалисты, но и славянофилы и русские религиозные люди, и все русские
писатели, даже сама русская буржуазия, всегда чувствовавшая себя нравственно униженной.